С Линой мы подружились в самом начале первого курса. Ну как подружились? Я думала, что мы подруги и я очень  дорожила нашей дружбой. Мне
она очень нравилась и на лицо, и по характеру: красивая, самостоятельная, общительная, веселая, смешливая, открытая, щедрая на угощение и не по годам взрослая. На улице прохожие иногда принимали ее за чью-то маму, а среди одногруппников ее называли "бабушкой". Она всегда была душой любой компании, легко сходилась и разговаривала с любыми людьми, а те, соответственно, тянулись к ней. Она была, если так можно выразиться, гением любой беседы. Сейчас могу сказать, что она была моей полной противоположностью, ну а как известно, противоположности сходятся.  

Она стала для меня номером один, ну а я в ее сердце занимала почетное последнее место среди толпы ее подруг и друзей. На этом месте я была около двух лет нашего общения с ней, а потом ненадолго, месяца на два, мне посчастливилось стать номером первым. Тогда мы оказались вместе в студенческом стройотряде и работали проводниками на поездах дальнего следования. Помню, как на ее день рождения во время стоянки поезда в Таганроге я купила ей в подарок три гладиолуса: два белого цвета и один красного. Дарила я их ей в присутствии двух других проводниц, они были существенно старше нас. Это были очень добрые и сердечные женщины - латышки, и нам было приятно с ними общаться. Так вот одна из них, глядя на то, как я вручаю Лине букет, восхищённо и удивленно сказала, что никогда в жизни она не видела такой дружбы как у нас. 

Очень скоро ее слова, правда уже с другим менее положительным подтекстом, окажутся пророческими, а для меня жизнь станет просто невыносимой. Лина честно постарается вынуть из меня всю душу. А я добровольно позволю ей это сделать.
Когда лето закончилось, прекратились наши совместные поездки. Мы вернулись к учебе и в свою комнату в общежитие. Учеба, а с ней и студенческая жизнь, двигалась мало - по малу, а Лина становилась почему - то грустнее день ото дня. Впрочем, никто кроме меня этого не замечал: Лина по-прежнему была весела и бодра с сомном ее  друзей. Но как только мы оставались наедине в нашей комнате, она становилась мрачна, угрюма и неподвижна как эмоционально, так и физически. Она замирала словно заводная кукла, у которой кончался завод на любые движения. Но меня пугало даже не это, меня пугали ее глаза: они становились холодными, безжизненными и пустыми как у... зомби. Было безумно страшно и жалко на нее смотреть. Все выглядело именно так, как будто она себе не принадлежала. Хозяином ее эмоционального состояния был кто-то другой! Скорее всего это была тяжёлая форма подростковой депрессии!
Я старалась не концентрировать на этом внимание и изо всех сил пыталась разговаривать с ней так, как будто не замечала ничего необычного в ее поведении. Но у меня ничего не получалось. Как только я пыталась что то рассказать, спросить или показать, Лина молча смотрела на меня немигающим, невидящим и ничего не выражающим взглядом, а затем также молча просто выходила из комнаты. Сказать, что я была в шоке, значит не сказать ничего! Я абсолютна не понимала, что происходит! Я начала подозревать себя в том, что я могла чем-то и как-то ее обидеть. Но я абсолютно не помнила, когда это могло произойти. Ничего такого я не могла припомнить напрочь.
Я стала часто выходить из нашего общего дома, так как там невозможно было находиться. Днём я сидела в библиотеке, готовясь к урокам, а вечером выходила на пробежку по набережной реки Даугавы или бесцельно шаталась по городу. Мне надо было разобраться с ситуацией, а заодно предоставить Лине возможность побыть одной. В один из вечеров, вернувшись в очередной раз с вынужденной прогулки, я застала Лину за столом, она что-то писала в записной книжке, но увидев меня, встрепенулась и прикрыла руками написанное. Затем быстро встала и убрала все со стола в свою сумку, которая весела на кровати. Мне показалось это странным, потому что от стола до двери было пять шагов и я все равно ничего не смогла бы увидеть. Такое крайне необычное поведение Лины уверило меня в том, что она, оказывается, доверила свою тайну дневнику, и там, возможно, есть ответы на все мои вопросы .
На следующий день, едва дождавшись ее ухода из общаги, я бросилась к ее сумке, и открыв записную книжку, прочла ее крик души.
Лина жаловалась на жизнь своему доверенному бумажному лицу. Ее печалило то, что ее никто из знакомых молодых людей совсем не любит: они видят в ней только "своего парня", с которым можно поболтать по душам, и совсем не замечают в ней женщину. Лина писала, что могла бы отбить у кого-нибудь из своих подруг парня, но это не в её правилах.
Конечно, я знала, что читать чужие письма - это очень нехорошо и аморально. Но я убеждала себя в том, что мой случай был из ряда вон: я оказалась невольным свидетелем и даже участником "незнамо чего", и мне хотелось хоть какой-то ясности, чтобы узнать чем я могу быть ей полезна. А как известно, цель оправдывает средства, если речь идёт о спасении души. В моем случае речь шла именно об этом, поэтому я продолжала читать. Дальше было как раз обо мне.
Она писала, что моя привязанность к ней ее очень сильно достала, и она не говорит мне этого только потому, что она очень хорошо воспитана. От этих слов, написанных в мою честь, меня передёрнуло от негодования. Мне страшно не понравилось то, как она описывала моё чувство к ней и то, что оно ей было в тягость. Решение созрело в моей голове мгновенно. Я пообещала себе засунуть "свою привязанность" туда, где ее никто и никогда больше не увидит: "Хорошо, Лина. Не нужна тебе моя так называемая "привязанность", значит её не будет. Делов то! Я принимаю твои правила игры: ты не замечаешь меня, а я не замечаю тебя!"
С того момента я, как и обещала себе, перестала замечать вообще свою, как я всегда считала, подругу. Выражаясь иначе, я начала ее демонстративно игнорировать: перестала обращать на нее внимание, а мой взгляд никогда больше не останавливался на ней. 

Я смотрела и не видела ее. Слушала и не слышала. Я включила функцию "полный и абсолютный игнор". О, тогда уже наступил черёд Лины удивляться по полной! Ну хоть так я смогла ее отвлечь от ее великой душевной болезни, называемой в медицинских кругах депрессией, той болезни, когда печаль и тоска одолевает умы и сердца. Она, чтобы я хоть как то обращала на нее внимание, начала поддевать меня постоянно какими -то издёвками.
Иначе говоря, я начала подвергаться с ее стороны бесконечным нападкам. Она часто в течении дня мне делала какие-то грубые, резкие и колкие замечания по поводу и без повода. Но я всегда делала вид, что я не слышу, и отвечала ей гробовым молчанием на все ее нападки. 

Однажды, когда меня не было в комнате, она даже порвала фотографию моего пятилетнего племянника, сидящего на верблюде. Это редкое фото мне было очень дорого и было очень неприятно видеть, что оно порвано на мелкие кусочки, которые я нашла в урне. Но даже тогда я смолчала и ничего ей не высказала. Чуть позже она опять меня поддела очередной порцией злобы, а я бросила ей что-то типа: "Ну что, Лина, чем жальче себя, тем не жалко других?" И увидела смятение и испуг в ее глазах. Наверное, тогда она поняла, что я прочитала ее дневник и узнала все. Это стало точкой не возврата к нашей былой дружбе.
Пути назад больше не было, да и я уже не не хотела ничего восстанавливать и возвращать. Между нами выросла нерушимая стена, воздвигнутая на фундаменте моей ненавистной нам обоим привязанности.
Но это нисколько не мешало Лине доставать меня, она продолжала морально уничтожать меня, бросая время от времени в мой адрес язвительные и едкие комментарии. А я упорно продолжала выбранную линию поведения: "полный вперёд на полном игноре ее и ее неблаговидных поступков". Было тяжело на душе, учеба не лезла в голову, я была на грани нервного срыва. Один раз даже пришла мысль о самоубийстве. От этого действия меня отвернула моя природная трусость и общение с Аней.
Мы (я и Лина) познакомились с Анной за год до описываемых событий, когда ездили в колхоз с другой группой собирать урожай яблок. Вот для Ани я стала подругой номер один. Это было странно и непонятно мне: я была Лине не конкурентка. Аня была из Риги и не жила в общежитии, но приходила к нам часто. Она не была вовсе высокомерной как большинство рижан, учившихся с нами. По характеру она была простушкой, хохотушкой и болтушкой. Мне было легко с ней поддерживать беседу, хотя я не была в то время разговорчивой особой. Особой была, но совсем не разговорчивой и очень стеснительной. Я любила шутить, но мои шутки были на уровне второго класса. Но Аня смеялась над ними, заражая своим смехом и меня. И если бы не Аня, я бы не пережила ту каторгу, что для меня устроила Лина с фамилией "Богом даная".
На своем опыте я убедилась, что, когда Бог даёт человеку испытания, то Он в обязательном порядке предоставляет ему и свою скорую помощь. Ее я получила в лице Ани.
Я могла рассказать ей про все обиды, нанесенные мне Линой, и мне становилось легче, пусть не намного и не надолго, но легче. Этого оказалось достаточно, чтобы с честью пройти испытания: я могла ответить на обиду обидой, на злобу злобой, на оскорбления оскорблением, но я так не делала.
Я делала то, что зависело от меня, а именно: старалась относиться к ней равнодушно. Но что интересно: когда я показывала свою привязанность, Лина меня не замечала совсем, а когда я куда-подальше спрятала привязанность от нее, от себя и от всего мира, тогда она, наплевав на свое "хорошее воспитание", изо всех сил пыталась до нее добраться, донимая меня своей агрессией.
Позже, закончив учебу и вернувшись домой, меня каждый день будет преследовать только одна мысль: за что Лина меня так сильно ненавидела? Что это было вообще? В поисках ответа я перерою массу литературы и однажды наткнусь на "Балладу Редингской тюрьмы", написанную Оскаром Уайльдом, английским писателем. В следующих строчках я увижу сценарий моих отношений с Линой.
"...Любимых убивают все — Но не кричат о том. Издёвкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом.. За слишком сильную любовь, За равнодушный взор...". (перевод В. Топорова).

Свою трагедию юности я узнала в описанной ситуации "убивать любимых издёвкой и злом". Но  была ли я любима? Известно, что этим видом оружия можно убивать не только любимых людей, но также и ненавистных. Возможно я никогда бы так и не узнала правды, если бы спустя два года после окончания института Лина бы ни приехала ко мне домой и ни посмотрела бы на меня виноватым взглядом, в котором читалась "щенячья преданность" и " мольба о прощении" одновременно. 

За неделю до ее появления ее образ целый день буквально висел у меня перед глазами, отмахнуться от которого у меня просто не получалось! Помню я тогда даже взмолилась: "Господи, хватит уже! Ну сколько можно?" И это наваждение благополучно исчезло, но ... через 7 дней она сама, собственной персоной, появилась в моем доме. Чем очень сильно меня удивила. Я слышала от наших общих знакомых, что она обосновалась на постоянной основе в Смоленске, который от моего города находится примерно в 3500 километрах.
Позже она сообщила, что ненадолго приехала к себе на родину и решила навестить и меня. С ее стороны это был очень смелый поступок, очень. Если бы я ей причинила столько боли и горечи, я никогда бы не осмелилась встретиться с ней лицом к лицу даже для того, чтобы попросить прощения.
Но как известно, смелость берет города и вызывает восхищение как у врагов, так и у друзей. 

Она приехала и первым делом, сильно волнуясь, спросила меня, не было ли у меня предчувствия того, что она скоро приедет. Как только она услышала утвердительный ответ, ее волнение сняло как рукой: уверенность и спокойствие вернулись к ней моментально!Нет, она не просила прощения, слова были бы лишние. Мы начали говорить друг с другом так, как будто ничего сверхординарного между нами никогда не происходило. Мы просто вспоминали наши студенческие годы и всячески избегали говорить о крахе наших дружеских отношений.
Ее неожиданное появление с виноватым взглядом и с ещё менее ожидаемым вопросом о том, чувствовала ли я ее приезд,
помогло мне понять, что наша с ней ситуация всё-таки из серии "Любимых убивают все". Как только я поняла это, я смогла больше не думать о всех ее обидных до боли словах, а потом со временем ушла и сама боль от обиды из сердца, из души, из памяти... .
"Больше той любви никто не имеет, как кто душу положит за други своя", - говорит нам библия. А Пимен Великий (святой человек, живший в 5 веке) так растолковывает суть этой фразы:
"Если кто услышит огорчительное слово и будучи в состоянии отвечать таким же словом, преодолеет себя и не скажет, или если кто будучи обманут перенесёт это и не станет мстить обманщику, тот полагает душу свою за ближнего своего".
"Сколько живу на свете, никогда не видела такой дружбы", - скажет сорокалетняя проводница поезда "Рига-Адлер", глядя на то, как я дарю Лине на ее двадцатилетие гладиолусы, купленные на перроне в Таганроге. Что ей открылось тогда в нашей дружбе во время церемонии поздравления: чрезмерно теплые чувства, которые, фигурально выражаясь, очень скоро позволят одной подруге ударить этими гладиолусами по лицу другой, а та утрётся ими, даже не пожелав дать сдачи? Что? Уже не спросить!...